GreatPhilosophy

Камю определяет метафизический бунт, как «восстание человека против своего удела и против всего мироздания». И отмечает, что метафизический бунтарь протестует с той силой, к которую он, прежде всего, верит.

Первые зародыши метафизического бунта Камю находит у Прометея. Но это лишь зародыши, потому что, во-первых, Прометей сам полубог, во-вторых – протест древние греки выражают не против всего мироздания, а только против Зевса. Это связано с тем, что греки во всём ценят меру и верят в природу. А бунт должен выводить из равновесия, да и бунтовать против природы, всё равно, что против себя.

Вот Эпикур уже ближе к метафизическому бунту: «В своём удивительном стремлении уйти от судьбы… Эпикур убивает восприимчивость и прежде всего душит её первый крик – человеческую надежду.

Маркиз де Сад – вот кто поднял первый штурм. И Камю следует за ним через ряд его отрицаний:

- «Сад отрицает человека и его мораль, поскольку и то и другое отрицается Богом. Но одновременно он отрицает и Бога, до сих пор выступавшего для него в роли поручителя и сообщника… во имя инстинкта…».

- «В этом он противостоит своему времени: ему нужна не свобода принципов, а свобода инстинктов».

- «тот, кто обрекает ближнего не гибель должен заплатить собственной жизнью».

- «В этом мире действует один закон – закон силы, а источник его – воля к власти».

- «освобождение всего мира» черед «республику преступлений».

Де Сад метался среди собственных противоречий. Единственное, что ему позволили совершить – это «нравственное преступление, совершаемое при помощи пера и бумаги». Камю делает печальный вывод своих рассуждений об абсолютном отрицании де Сада: в XX веке приобрело (и всё более укореняется в наши дни) свободную форму то, что больше всего ненавидел де Сад – узаконенное убийство.

Далее в главе о метафизическом бунте Камю анализирует романтизм «с его люциферианским бунтом», который так и остаётся на уровне воображения авторов романтизма («мятежных денди»). Он называет этих «мятежных денди» одинокими творцами, излюбленное направление которых – эпатаж.

В противоположность романтикам-бунтарям Достоевский делает ещё один более решительный шаг на пути исследования мятежного бунта: «Иван Карамазов не отрицает существование Бога как таковое. Он отвергает Бога во имя нравственной ценности. Но всё-таки Карамазов пока не способный к действию бунтарь, это бунт, который кончается безумием.

И тогда на смену абсолютному отрицанию де Сада приходит абсолютное утверждение Ницше, который сталкивается с абсурдностью отрицания Бога во справедливости, которое само по себе невозможно вне идеи Бога: «мораль – это последняя ипостась Бога; её необходимо разрушить, чтобы затем построить заново.

Ницше ведёт изнурительный поиск, начиная с нигилизма, исследуя его, умышленно заталкивая его в тупик, возвращаясь к истокам мысли об отрицании конечных целей для сохранения неприкосновенности вечности, он приходит к божественности мира, и в последствии вводит божественность человека. Камю утверждает, что Ницше знал: «одним из итогов нигилизма является господство» и таким образом возвещает XX век.

А уже в XX столетии бунтующая поэзия сюрреализма пытается на беспрестанную тревогу духа, которому не на что опереться ни в жизни, ни за её пределами: «Он протестует против смерти и «смехотворной краткости» столь хрупкой жизни». У таких авторов как Рембо и Бретон «сюрреализм – не действие, а духовный опыт и аскеза.

Метафизический бунт завершается тогда, когда сталкиваются такие два понятия как нигилизм и история. И Камю подводит итоги самых ценных находок метафизических бунтарей.

- «Бороться против смерти – значит требовать смысла жизни, сражаться за порядок и единство».

- «Бунт – это аскеза, пусть даже слепая. Если бунтарь богохульствует, то он поступает так в надежде на нового бога».

- «Всякий раз, когда бунт обожествляет тотальное неприятие всего сущего, то есть абсолютное «нет», он идёт на убийство. Всякий раз, когда он слепо принимает всё существующее и провозглашает абсолютное «да», он также идёт на убийство».